Творческое наследие Муслима Магомаева

Скан статьи в pdf формате

В МОЕМ СОЗНАТЕЛЬНОМ ДЕТСТВЕ, КОТОРОЕ ПРИШЛОСЬ НА САМОЕ НАЧАЛО ВОСЬМИДЕСЯТЫХ, МУСЛИМА МАГОМАЕВА НЕ СКАЗАТЬ ЧТОБЫ БЫЛО ЧЕРЕЗ КРАЙ: ОН БЫЛ КОНСТАНТОЙ, НО В ОТДАЛЕНИИ.

Я хорошо помню, как в школе предлагали разучивать кобзоновское «Солнечному миру — да, да, да! Ядерному взрыву — нет, нет, нет!», помню Лещенко по телевизору, но Магомаев уже тогда был определенной редкостью, как гроза или град. С одной стороны, его пение — это нечто само собой разумеющееся, с другой — в нем неизменно сквозила экзотика. Во внешности, имени и голосе было что-то из ряда вон.

В пять-шесть лет «винил» приятнее разглядывать, чем слушать, — и больше всего меня поразила одна магомаевская пластинка, где он на обложке курит. Это потом уже я узнал, что Магомаев курил с девятнадцати лет и до конца дней, а в то время я просто не мог оторвать глаз от дерзко зажженной сигареты и думал, что этому человеку, по всей вероятности, позволено все. Так оно, в сущности, и было.

«Можно все» — именно так в двух словах можно определить ощущения от Магомаева. В музыкальном отношении он действительно не разбирал дороги. Его голос снисходил от оперных вершин до почти речитативного вступления «Мужской верности». Он с равным изяществом пользовался поэтикой транспарантов и искусством нюансов. Мог изобразить все: итальянский бит, американскую эстраду, одесские куплеты, азербайджанский фольклор, цыганскую самодеятельность, русские распевы, номенклатурный официоз и даже сомнительную композицию «Машины времени» про снег, которую он как-то спел в один из своих редких выходов на публику в самом конце девяностых.

ОН УМЕЛ БЫТЬ И КРУНЕРОМ, И РОКЕРОМ, МОГ ПЕТЬ ПРЕУВЕЛИЧЕННО СЛАДКО, А МОГ РАЗОЙТИСЬ ТАК, КАК НИКТО НЕ РЕШАЛСЯ СЕБЕ ЗДЕСЬ ПОЗВОЛИТЬ

В песнях он мог быть вальяжным, как Дин Мартин, лиричным, как Фрэнк Синатра, и буйным, как Сэмми Дэвис-младший, — в некотором смысле он один стоил всей знаменитой «Крысиной стаи».

Он был русским Элвисом и местным Челентано в одном лице — самое удивительное, что этими ипостасями, которых иным хватило бы на всю жизнь, Магомаев не ограничился. Он умел быть и крунером, и рокером, мог петь преувеличенно сладко, а мог разойтись так, как никто не решался себе здесь позволить (по крайней мере, на таком уровне известности). Тончайший лирик, он умел тем не менее подарить восторг невероятного стихийного разгула, причем для миллионной аудитории. В одном интервью он признавался, что в молодые годы с легкостью мог выпить три бутылки коньяка — что ж, эти застольные возможности хорошо ощутимы и в сокрушительном «Чертовом колесе», и во «Вдоль по Питерской», и в нелюбимой им самим «Свадьбе». Когда смотришь, как Муслим Магомаев дирижирует волнами в видеозарисовке к гимноподобной «Синей вечности», в голову немедленно приходят старые стихи «И пора бы понять, что поэт не Орфей, на пустом побережье вздыхавший о тени, а во фраке с хлыстом, укротитель зверей на залитой искусственным светом арене». Магомаев даже внешне был похож на такого укротителя — таких страстей, которые кипели в его голосе, на отечественной сцене.

Если составить частотный словарь магомаевских песен, то наиболее употребительным словом, скорее всего, окажется «солнце».
Оно практически не сходило с уст Магомаева. Со своими звучными паспортными данными, столь отчетливо говорящими о юге и неге, он казался почти язычником — так же мог одновременно казаться Карузо, Лемешевым, кремлевским соловьем, неаполитанским баритоном etc. «Запойте солнечную песню», «солнце взойдет», «ты над моею головою солнце вечное», «в потоках солнечного света», «славному городу хочу я сказать солнцем согретые душевные слова», «солнце любви твоей», «солнцем опьяненный», «солнце спустилось к нам с высоты, рядом со мною -солнце и ты» и т. д. Даже ангелы у него в песнях загорелые (хотя, строго говоря, Магомаев не терпел, когда ему приписывали мысли поэтов-песенников, -и в данном случае образ загорелого ангела логичнее оставить на совести Андрея Вознесенского). Он вообще любил уходить от вопросов, которые загоняли его в те или иные рамки.

Спокойно признавал: «Я не считаю себя русским певцом, потому что у меня в репертуаре было мало русских песен».

Великим певцом его делали даже не уникальные вокальные данные, но само отношение к ремеслу. Такое впечатление, что он вообще не распылялся, находясь не в стороне, а свыше. Когда он пел, становилось понятно, что главное в жизни — верный подбор репертуара, а все решение любых человеческих проблем — это вопрос грамотной аранжировки. В его голосе проживала, по выражению немецкого философа, «златая ясность».

Что бы ни доводилось петь Магомаеву, в каждую вещь он вкладывал узнаваемый квант величия — как в ту же «Малую землю». Превосходная степень, повелительное наклонение — вот его стилистика. Любой официоз, в котором он принимал участие, казался не более чем контекстом — всеохватность Магомаева вполне могла снести и такую ипостась. По этой линии его практически невозможно окарикатурить, к тому же даже в самых одиозных сочинениях он ухитрялся петь более о себе, нежели о государстве: «В нашей правде столько мощи и душевного тепла».

КАЖДАЯ ЕГО ПЕСНЯ ЗВУЧАЛА КАК ОСОБОЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ. СЛУШАТЬ МАГОМАЕВА -ЗНАЧИТ ИСКАТЬ СМЫСЛ В ОЧЕВИДНОМ, ЧТО САМОЕ, В ОБЩЕМ, СЛОЖНОЕ В ЖИЗНИ. ТЕМ ВАЖНЕЕ СТАНОВЯТСЯ ДЕТАЛИ

Каждая его песня звучала как особое распоряжение. Слушать Магомаева — значит искать смысл в очевидном, что самое, в общем, сложное в жизни. Тем важнее становятся детали. Великое удовольствие — неспешно вслушиваться в то, что делал Магомаев с лучшими западными сочинениями, и неважно, кто попался ему иод руку —Энрико Масиас или Пол Анка. Взять челентановский хит «24 000 поцелуев» — в сущности, это материал такого рода, который положено петь только хозяину. Но Магомаев совладал с ним на раз. Он спел эту великую вещь на грани судороги, с такой экзальтированной непосредственностью, какой не было даже у отчаянно репетирующих югославских подростков в «Помнишь ли Долли Белл?» Или «Куклу восковую» Сержа Генсбура — Магомаев превратил бодрую безделку для девичьего голоса в сановитое назидание, от которого веет вековой незлорадной мудростью.

Или Greenfileds — «Город детства», где он в нескольких минутах величаво разворачивает всю панораму жизни. Или «Маму», памятную по версии Шер, — в магомаевском прочтении она делается вкрадчивой арией затерявшегося в эмпиреях греховодника. Обратите внимание на тонкую сладость аранжировки: звуки растекаются, как капли сандала по телу. Или Cuore Matto, где он выпевает слово la verita с такой страстью, будто истина может заключаться только в звуке.
Его уход со сцены удивителен.

Человек, который на протяжении десятков лет знал то, что уже как-то неудобно называть популярностью, скорее неограниченной властью над людьми, однажды взял и твердой поступью вышел из зала, плотно закрыв за собой дверь, — предпочел коллекционировать старое кино, рисовать картины и общаться с поклонниками по интернету. Никаких юбилеев, долгих проводов и сборных концертов. Он успел сойти со сцены до того момента, как советские песни стали звучать по телевизору чаще, чем в собственно советское время. Вероятно, поэтому охранное слово «ретро» не успело к нему пристать — Муслим Магомаев так и остался вне времени. Появляясь на экране и на бумаге крайне редко, он неизменно демонстрировал удивительную трезвость суждений и изящество речи.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НА ПРОТЯЖЕНИИ ДЕСЯТКОВ ЛЕТ ЗНАЛ ТО, ЧТО УЖЕ КАК-ТО НЕУДОБНО НАЗЫВАТЬ ПОПУЛЯРНОСТЬЮ, СКОРЕЕ НЕОГРАНИЧЕННОЙ ВЛАСТЬЮ НАД ЛЮДЬМИ, ОДНАЖДЫ ВЗЯЛ И ТВЕРДОЙ ПОСТУПЬЮ ВЫШЕЛ ИЗ ЗАЛА, ПЛОТНО ЗАКРЫВ ЗА СОБОЙ ДВЕРЬ.

Он оставил спокойные приятные мемуары, в которых нет ни жалоб, ни проклятий. Он говорил: «Я не вижу и не слышу рока в России, судьба есть, а рок-н-ролла нет». Когда его упрекали в том, что он выглядит несколько хуже, чем Синатра, он возражал (в старом интервью «Московскому комсомольцу»): «Так ведь у Фрэнка были массажисты круглые сутки, а я терпеть не могу, когда чужие руки со мной что-то делают». Несколько лет назад Пугачева вру

чала ему какой-то дежурный приз за вклад в развитие, он вышел на сцену и со спокойной улыбкой объявил: «Я давно не выхожу из дома. Хватит, попел, пусть теперь поют другие».

Магомаев не любил антрактов — предпочитал петь на одном дыхании; признавался, что если разгонится, то ему трудно бывает остановиться. Сейчас эта установка приобретает совершенно иной смысл, ужас в том, что второго отделения не будет. Стало вдруг очевидно, что Муслим Магомаев — это то, что не может иметь продолжения.