Творческое наследие Муслима Магомаева

/

ПЕСНИ О ЛЮБВИ

Он знал успех, какой сейчас не снится суперзвездам. Восторженные толпы несли на руках его автомашину. Ему прочили славу Шаляпина и Синатры. Он стажировался в миланской «Ла Скала» и пел в парижской «Олимпии». Муслим Магомаев, внук знаменитого азербайджанского композитора и самая громкая легенда русской эстрады второй половины XX века, 17 августа 2002 года отметил свое 60-летие. В преддверии этого события мы сидим в доме на Николиной горе, где спасается от жары звездная пара — Муслим Магомаев и Тамара Синявская. Я приехал за юбилейным интервью — но больше всего меня интриговало таинственное исчезновение великолепного певца: отчего он вдруг стал затворником и перестал появляться на сцене?

Он был гостеприимен, весел, гордо показывал садовый участок с гипсовыми гномами. С ним было легко разговаривать. Кто мог подумать тогда, что меньше чем через десять лет он исчезнет из нашей жизни — уже навсегда! «Сейчас очень принято умирать»...

МЕЖДУ МУЗАМИ

— А где Тамара Ильинична? Я и цветочки привез…

— Это мой юбилей или ее?

— Тогда вот вам первый вопрос: вас ждала блестящая карьера оперного певца, но вы от нее отказались. Не раскаиваетесь?

— Если была бы вторая жизнь, то единственное, что я бы изменил, — не стал бы курить.

— А начать вторую жизнь прямо сейчас — слабо?

— Уже не выйдет: я курю лет сорок с лишним. Первый год не затягивался, потом один певец показал, как это делается.

— Вы прямо из бакинского Клуба моряков попали на молодежный фестиваль в Хельсинки, где ждал вас первый большой триумф…

— А маленькие у меня уже были в городе Баку. Меня там знали, я пел в правительственных концертах. Учился по классу фортепиано, но в четырнадцать лет у меня уже был бас-баритон.

— А как пианист вы подавали надежды?

— Подавал. У меня растяжка до — фа через октаву! Импровизировал хорошо. Я не нотник, которому клавир не поставишь — играть не может. Но жалеть об этой утрате опять же не стоит.

— После арии Фигаро во Дворце съездов вы проснулись знаменитым. А вот из воспоминаний вашего аккомпаниатора Чингиза Садыкова я узнал, что пришлось вместо до мажор петь на тон ниже — в си бемоль мажор.

— Интернета начитались?

— А как же!

— Ну, там можно прочитать и о том, как Махмуд Эсамбаев мне пощечину влепил. А что касается Фигаро… у меня ведь тогда был очень низкий голос, трудно было залезать на высокие ноты. Кому-то Бог дает хорошие верхушки, кому-то насыщенный средний регистр.

— Но из оперы вы ушли.

— Уходил дважды. В первый раз ушел — но стали говорить, что, мол, Магомаеву трудно, он уже не может выходить в опере. Я разозлился и вышел. Доказал самому себе, что — могу. И ушел навсегда. А на эстраде верха не нужны. И теперь их у меня как не было, так и нет.

— Ушли без сожаления?

— Классика требует самодисциплины, каждодневных занятий. А я не люблю тренаж и люблю свободу.

— Поэтому и от Большого отказались?

— Меня бы там заставили петь советский репертуар, а я его терпеть не могу. Я рос на Пуччини, Россини, Верди и не мог бы петь Прокофьева или Щедрина. Просто не понимаю, как Тамара все это сумела выучить.

— Сходите на «Лулу» Берга в «Геликон»! Это актерский подвиг.

— Не хочу. Хотя уверен, что это любопытно. Если оперу нельзя слушать — я этого не понимаю. И не понимаю, почему сейчас Большой театр похож на подопытную студию: ставят оперу, которую сам композитор не любил, но не идет «Риголетто», не поют Доницетти, Беллини! В «Ла Скала» тоже экспериментируют — но классика там не сходит со сцены.

— Послушайте, вы в «Л а Скала» провели два сезона, бегали на спектакли — неужели не захотелось быть среди небожителей?

— А чем больше бегал, тем больше понимал: не мое. Ну не дал мне Бог крепких верхушек, терпения и усидчивости. В детстве я рисовал, теперь снова решил взяться за кисть, и что? Что я великого нарисовал? Написал несколько портретов и вдруг — не хочу! Начал портрет Тамары, остались несколько мазков. И как отрезало: не могу взять в руки кисть. А в опере нельзя же за день до спектакля сказать: не хочу!

— А кайф от оперного спектакля испытываете?

— От хорошего — да. Но в Большом я давно никакого кайфа не получал.

— Вы нашли на эстраде свободу?

— В общем, да. Поешь не под «фанеру», стараешься, чтобы сегодня песня прозвучала не так, как вчера, — большое удовольствие! Не хочу никого судить, утверждать, что фонограмма — это плохо. Я понимаю: новые требования, саунд должен быть приличный, и все такое. Когда на сцене человек-фейерверк, бьют фонтаны и выходят слоны, мне уже без разницы — поют там под фонограмму или живым звуком.

— Но вы-то собирали полные залы без слонов!

— Так и мизансцена была другая: я перед роялем или перед оркестром. И больше ничего. И изволь два часа петь так, чтобы не захрипеть, и голос не сел, и зритель не ушел.

— Не развратили слоны нашу эстраду? Природа вашего успеха совсем другая, чем в гала-шоу Киркорова или Леонтьева.

— А молодежь изменилась, она уже не хочет одиноко стоящего человека, а хочет зрелища, попрыгунчиков, балетных девочек и чтобы все было красочно. И мне нравятся шоу Киркорова и Леонтьева. На других шоу я был, но не хочу о них говорить — они не по мне.

— Таких больше?

— Поэтому я редко хожу. Киркоров приглашал три раза, а я все ссылался на собачку: не с кем оставить. Боялся идти, потому что если уж пришел на концерт — надо досидеть до конца. И потом высказать свое мнение, а врать я не могу. На третий раз все-таки пошел и получил огромное удовольствие. О чем честно сказал Филиппу.

— В книжке вашей есть фото: вы в облике Гитлера. Что это было?

— А это мы в Ленинграде сидели и обмывали премьеру в Малеготе — Эдита Пьеха, Броневицкий и я. И хохмили: я сообразил себе челку и усики, Эдита стала поверженной Францией, Броневицкий — Наполеоном, и мы сделали фотку на память.

— Открыли в себе драматическое дарование?

— Я снимался в фильме «Низами», но не считаю это актерской работой — играл там самого себя. Потому что никто уже не знает, каким был Низами на самом деле. А играть себя неинтересно.

— Но ведь вы могли бы повторить карьеру любимого вами и мною Марио Ланца — играть в кино певца.

— Мне предлагали сценарии, но какие-то дурацкие.

— У Ланца сценарии тоже дурацкие — а как хорошо смотрятся!

— «Великий Карузо» — отличный фильм. И «Полночный поцелуй». Это настоящее музыкальное кино. А у нас почему-то всё хотели комедию. Так что я отделался, кроме «Низами», еще только двумя фильмами: «Поет Муслим Магомаев» и «До новой встречи, Муслим!». И оба про меня.

ВРЕМЯ И БРЕМЯ

— Вы вошли в обойму артистов, которые всегда были на сцене Кремлевского дворца съездов, украшали официальные торжества и пели о счастливой стране.

— Ну-ну, что, например? Давайте считать по пальцам. И о какой счастливой стране идет речь?

— «Мой адрес — Советский Союз»…

— Я это в концертах не пел, а только записал для полиэкранного фильма. Была еще песня, которая потом звучала как заставка к первому телеканалу. Я сказал Рождественскому: Роберт, надоели плаксивые песни, хочется о счастливой любви. Он ответил: это должна быть песня о любви к стране. И дал текст, который мне понравился. Там ни слова о партии, только: «если ты со мною, страна!». Далее: «Хотят ли русские войны?»; «Бухенвальдский набат»; «Вечер на рейде»; «Малая земля», которую я до сих пор считаю прекрасной песней. И ее необязательно ассоциировать с Брежневым. Малая земля — героическая земля. Я был там, видел этот вагон, изрешеченный, как сито, знаю о подвиге моряков, об этом написана песня — при чем тут официоз? Но из-за таких песен я и прослыл гражданским певцом.

— А вас это огорчает?

— Я и не отрицаю, что многие из этих песен мне очень нравятся. Вот к своему юбилею подготовил комплект из четырнадцати CD. Там есть отдельный диск с антивоенными песнями — в память об отце.

— Здесь что, полное собрание записей?

— Избранное. Классика: оперные арии, романсы, неаполитанские песни — удалось найти самую первую запись 63-го года! А здесь мюзикл: на весь диск записей не хватило, и я добавил песни из наших фильмов. А заканчивается диск, знаете чем? Когда-то режиссер Эрик Пырьев задумал фильм о Дунаевском и попросил записать «Широка страна моя родная». Я записал так, как чувствовал. Но Пырьева это не устроило: он хотел, чтоб было раздумчиво, как воспоминание. В такой трактовке я эту песню не представлял, и мы распрощались. Запись, думал, давно размагнитили — и вдруг она нашлась.

— Этот музыкальный мир весь затонул, как Атлантида. Не жалко?

— Конечно, жалко: масса прекрасной музыки исчезла. Если честно, то музыку «Союз нерушимый…» мне жаль меньше, чем песню «Широка страна моя родная», которую почему-то ассоциируют с тоталитарным режимом. А это просто песня о стране, где мы живем. Хотя со словами «старикам везде у нас почет» ветераны уже не согласятся.

— А музыка может отвечать за политические конъюнктуры?

— Нет, это точно! С музыкой странные вещи творятся — иногда диву даешься. Года три назад мы с Тамарой хотели спеть интернациональную рождественскую песню «Silent Night» о рождении Христа — нам отказали: это католическая песня.

— Может, заодно откажемся от Баха и Гайдна?

— И эта возникшая рознь — я теперь, по идее, лицо кавказской национальности. Я не смог выйти в концерте памяти Бабаджаняна. Обязательно бы вышел — но ведь потом «народ меня не поймет». Такая возникла ситуация. В Израиле запрещен Вагнер, потому что его любил Гитлер. Джильи пел для Муссолини, Шаляпин опускался на колени перед царем — разве от этого они перестали быть великими певцами? Все уже на коленях — не мог же Шаляпин торчать как гвоздь! Запретов на музыку быть не может. Не хочешь — не слушай. Как с романом Сорокина, о котором столько шума: не хочешь — не читай. Есть анекдот: «Примите меры, у меня из окна видна женская баня!» — «Да где же? Ничего не видно!» — «А вы залезьте на шкаф!» Довели до того, что даже мне захотелось Сорокина прочитать!

— А вы еще не читали?!

— Теперь прочитаю: надо знать, отчего все так кричат. И какая там может быть порнография, если этого добра хватает по телевизору и днем и ночью.

ТЕЛЕЦ ЗЛАТОЙ

— Почему вы исчезли с телеэкранов?

— А то вы не знаете!

— У меня много версий.

— Чтобы меня крутили по телевизору, спонсор должен телевидению платить. А я не ищу спонсоров: мы не привыкли платить за выступление — всегда нам платили.

— Что же произошло с нашим шоу-бизом? В Англии или Франции платят звезде, у нас платит звезда — не дико?

— Если надо раскрутить клип, платит. Поэтому и работают как сумасшедшие: надо платить и за постановку шоу, и за его показ по ящику, а для себя денег остается, в общем, немного.

— Выходит, что если у меня нет ни голоса, ни рожи, ни таланта, но есть пухлый кошелек, то я могу сиять на экране — так, что ли?

— Конечно. Недавно мне Володя Атлантов привез пластинку, где на обложке женщина с безумными глазами и в перьях. Она поет «Арию с колокольчиками» Делиба, и это катастрофа, я обхохотался. Думал, пародия, прочитал текст на обложке — нет, всерьез. Просто богатая женщина мечтала спеть для публики. Арендовала Карнеги-холл, туда пришли зрители, она им спела под гогот зала и выпустила диски. Такая коммерция. А ведь Карнеги-холл — самая престижная классическая площадка мира, и первый джазмен, которого туда допустили, был Бенни Гудмен. А сейчас любая сцена продается: хоть выпивай там с друзьями, но плати!

— В Париже я видел афиши: Гранд-опера сдавала себя под свадьбы! А в Большом гарцуют манекенщицы.

— Так мы же в этих делах идем с миром точно в ногу и даже опережаем.

— Но там ухитряются блюсти какой-то культурный уровень.

— Потому что запреты есть. По общим телеканалам не будут показывать секс. Не позволят крыть президента. Там много чего запрещено. Америка в этом смысле даже более бюрократична, чем был СССР.

— Это плохо или хорошо?

— Полной свободы нет нигде. Показывай хоть порно — но на кабельном, платном. И в прессе — пишите любое мнение, но не материтесь.

— Почитайте, почитайте Сорокина…

— Я сам запретов вот так хлебнул: это пой, это не пой; на ТВ Лапин лично проверял тексты, и если ему казалось, что песня плохо отразится на общественных нравах, он ее снимал. Евтушенко что-то где-то сказал неугодное — запретили «Не спеши». Но вседозволенность — хуже.

— А что, были у нас при Советах свои преимущества? В книге «Любовь моя — мелодия» вы тепло отзываетесь о Фурцевой…

— А она любила артистов. Ткачиха, а обнаружила к культуре природное чутье. Могла, конечно, и на ковер вызвать — но, в основном, по указке ЦК. Это была «железная леди» и многим помогала. Была свойской: на гастроли ГАБТа послала вагон водки, чтобы они могли там встретить Новый год… Я не люблю о прежних властях говорить плохо: они нормальные люди были. И Брежнев нормален — другое дело, что было «так положено». Я с ним встречался только однажды в Баку— в честь его приезда пел «Малую землю», и они с Черненко плакали навзрыд. Он очень любил песню итальянских партизан «Белла чао», где я просил зал притопывать и прихлопывать. И как только я объявил эту песню, Брежнев повернулся к Гейдару Алиевичу и показал ему: мол, сейчас будем работать. Похлопали, потопали, и больше мы не встречались. А с Галей Брежневой были в добрых отношениях — хорошая, добрая была женщина. Так что если я ставлю на чаши весов то время и сегодняшнее, мне трудно сказать, что перевесит. Коммунисты очень сильно нас любили, буквально душили в своих объятиях. И следили за тем, что ты пишешь, лепишь и поешь. Внимания было через край. Сейчас никакого внимания — и я не знаю, лучше ли это.

— А если судить по результату?

— У нас был великолепный Большой театр. Замечательные певцы. Хоть их и не пускали за границу надолго: уедешь — значит предатель Родины. Но тогда пели Атлантов, Мазурок, Милашкина, Синявская, Образцова, Нестеренко, и они работали здесь, а не там. А сейчас все поют там.

— А вы почему не уехали?

— Я по складу патриот и среди иностранцев бы не мог: у них разговоры только о деньгах.

— Зато у нас нет пророка в своем отечестве.

— Для меня потрясением стала Мария Гулегина. Я пошел в Метрополитен-опера, давали «Сельскую честь» с певицей, о которой я не слышал. Звоню в Москву: тут чудо какое-то, зовут Гулегина — публика чуть зал не разнесла, почему я о ней ничего не знаю? А потому и не знаешь, отвечает мне Москва, что Гулегину в Большой театр не взяли чуть ли не за профнепригодность!

ИЗ СВЕТА В ТЕНЬ ПЕРЕЛЕТАЯ

— Вы гастролируете?

— Мало — я и в молодости не любил из дома уезжать. В Америку как-то звали в очередной раз, обещали обеспечить чуть ли не сиделку для Чарлика — это наш пудель. А потом кинули с гонораром, да еще размазали в «Новом русском слове». Хорошо, что мы не поехали. Я Кобзона спрашивал: там можно кому-нибудь верить? Он ответил: никому, все расчеты на нашем берегу! А по стране — ездим.

— Публика соскучилась.

— Но я же понимаю, что время идет. И не верю, когда говорят: звучишь как тридцать лет назад! Я же сам себя слышу!

— В своих концертах вы сделали поправку на время?

— Стало меньше песен о любви. Но люди, которые ко мне приходят, хотят поностальгировать. И я новыми приемами не балуюсь: Фрэнк Синатра не менял свой репертуар и пел та к до глубокой старости!

— Но почему вы так резко поставили точку? Был невероятный успех — и вдруг ушли в тень.

— Предпочитаю точку ставить сам. Но не хочу громко хлопать дверью. Поэтому сольники потихоньку сворачиваю. Сейчас вот с Тамарой спели в Киеве и Питере — городах, где меня принимали лучше всего, и были переаншлаги. Правда, и цену на билеты не стали задирать — чтобы мои поклонники могли прийти.

— Но на эти концерты ходят не только люди вашего поколения!

— Молодые приходят с мамой-папой, случайно. Но сами по себе они не придут. Они пойдут слушать Витаса или Шуру.

— Как вы относитесь Витасу и Шуре?

— Нормально. Как ко всему, что приходит с новым временем. Когда-то мне Утесов говорил: я тебя, Муслим, люблю, но согласись, что лучше, чем «Легко на сердце от песни веселой», не бывает. И я понял, что он считает так: ну Магомаев, ну успех, ну поклонники несут автомашину на руках, а все равно лучше меня никто не поет. И был прав — для своего времени. Точно так же для меня мое время было лучшим. Но оно прошло, и сейчас время Витаса. Даже время Аллы Борисовны, которую я обожаю, для малолеток потихонечку уходит. Хотя Алла Борисовна у нас вечная.

—А что скажете о певце, который подобно вам делит оперу с эстрадой? О Баскове?

— Мы с Басковым прекрасно знакомы, он хороший парень. Но я ему говорил: если петь в опере всерьез, то совмещать не получится. Надо выбирать. Хочет петь Альфреда — придется забыть про шоу. Заняться голосом, может быть, съездить в Италию…

— В Интернете я нашел отзыв парня по имени Walera: «Муслим крутой и остался крутым, а все остальные сявки паровозные». Я не знаю, что такое сявки паровозные, но вас он оценил. Вашу машину и правда носили на руках?

— Все было. Сейчас кумиры входят в толпу, девочкам руки тянут — я бы так не мог. Руку бы оторвали, одежду разнесли бы в клочки. Машину вводили прямо в помещение Дворца спорта, я садился, и мы вылетали.

ЧАЙ НА ТРОИХ

— Ваш аккомпаниатор Чингиз Садыхов утверждает, что прятал от вас ваши же деньги у себя под подушкой — вы такой транжира?

— Как-то на Дальнем Востоке мы заработали 20 тысяч рублей — тогда это были невиданные деньги. И я мечтал о машине. Но вернулся в Москву, снял в «Метрополе» роскошный номер, и каждый день у меня завтракали, обедали и ужинали разные люди, человек по двадцать.

— Кто эти счастливцы?

— Великие наши композиторы, поэты — друзья. И так я просадил все деньги. Ребятам помогал: кому машину починить, кому еще на что-то.

— А своя машина ку-ку?

— Своя машина… (кричит в комнаты) Тяпа, ты не помнишь, когда у нас первая машина появилась?

(Входит Тамара Ильинична Синявская, молодая и прекрасная в элегантной летней шляпке. Как истинная звезда, она до кульминации находилась за кулисами и только однажды появилась в окне, чтобы передать нам кофе.)

Т. С. (волшебным голосом оперной дивы). Ага, без меня не можете! 25 июля 1978 года в Калуге. Мы тогда давали два-три концерта в день и купили «Волгу». А Муслим с техникой на ты, он сел и поехал.

— Без прав?!

— Конечно, какие права! Он сказал, что в детстве учился ездить по прямой. Сел и сразу въехал в клумбу. Появился милиционер со строгим лицом, но увидел Муслима и попросил автограф. А наутро в ГАИ выписали удостоверение отличника вождения… Я тоже мечтала сесть за руль, даже пошла на курсы. Но он очень не хотел, чтобы я водила. И когда я сдавала…

М. М. Расскажи лучше, как ты сдавала — с места тронуться не могла!

Т. С. Конечно, я нервничала. Но выучила все правила так, как он их не знает наверняка. Я их на пятерку сдала!

М. М. Это в теории. А практики никакой.

Т. С. Я теоретик. Водить мне не дают.

М. М. Не понимаю, почему женщины рвутся за руль!

Т. С. Вот и Маквала* водит!

М.М. Ну и что! Ездить не можешь — зато тебе Бог дал что-то другое. Вот мне Бог не дал быть математиком.

Т.С. Туг мы похожи. Но Муслим сразу подружился с компьютером. Я и подходить не хочу—там нужен особый склад ума, а у меня с детства нет сосредоточенности, и я очень быстро отвлекаюсь. Вот и за рулем: я еду, мне кто-то улыбнется, я в ответ тоже, а руль сам по себе.

М.М. Компьютер я использую только для профессии: пишу музыку на «Ямахе» и еще фотошоп.

Г. С. Я и говорю. Вот вы можете сесть за компьютер и использовать его для профессии?

— Только этим и занимаюсь.

Т. С. Значит, есть склонность. А он певец — другая профессия.

— Муслим, а фотошоп вам зачем?

М. М. Чтобы фотографироваться самим. Нам наши снимки нравятся больше.

— Дадите напечатать? У меня с собой дискеты.

Г. С. Вот-вот, дискеты — это слово я уже понимаю. Муслим на компьютере сам подготовил к выпуску эти юбилейные диски.

М.М.Там были старые зажеванные пленки, надо было ремастировать. Переписал арии, музыку XVI—XVIII веков. И знание фотошопа мне помогло: я с дизайнером разговаривал на его языке.

— Вы в концертах поете вместе — скажем, оперные дуэты?

Т. С. Для этого нужно, чтобы он встал из-за рояля. А иначе невозможно: «Я спросить тебя хотела: пойдешь ли ты к заутрене?» — поет Любаша, а он, сидя за роялем, ответит: «Пойду». Представляете? И он не создан для оперы.

М. М. Как это! Марио Ланца спел два спектакля, а я больше шестидесяти! И партнерши у меня были — Маша Биешу, Галя Ковалева… Маша — Тоска, я — Скарпиа, а Тюремщик, у которого две фразы, вообразите, Евгений Нестеренко! Великие певцы тюремщиков пели!

— Вы счастливы на этой даче?

М. М. Не могу сказать, что я закоренелый дачник. Мы здесь только третий год. Здесь была грязь, запустение.

— По утрам — бассейн?

М. М. Ох, этот бассейн! Тамара говорила: не надо, Чарлик туда свалится! Но теперь бассейн спасает от жары. И он хорош от остеохондроза. Плаваю — и пока тьфу-тьфу-тьфу.

— Какое место в жизни этого дома занимает Чарлик?

Т. С. Главное. Он ровесник путча 91-го.

— Здесь тихо… А шумно здесь бывает?

Т. С. Конечно, особенно на днях рождения. И этот зал появился только потому, что столько народу просто не вмещалось в комнаты.

— Вы здесь отдыхаете или работаете тоже?

М.М. Мы тут сделали полное повторение московской квартиры. Дубль инструментов — такой же «Ямаха». Дубль компьютера. Красные обои. И такой же белый рояль.

— Кто вас тут кормит?

М. М. Есть молодая женщина, она в отпуске. И мы пока сами. Сейчас в магазинах, слава Богу, есть продукты и даже попадаются котлеты не без мяса.

— Вы уже несколько раз упомянули о Боге — вы люди религиозные?

Т. С. Религиозные — это значит соблюдать обряды, посты, ходить в церковь. А мы если и верующие, то глубоко внутри. Теперь редко употребляют слово «порядочность» и еще реже — «богобоязненность». Кто сейчас Бога боится, если происходит то, что происходит!

— Но все вдруг стали верующими и православными.

Т. С. Это для «новых русских»: кресты на шее и автомат в руке.

М.М. Партийцы, которые клялись в верности атеизму, сейчас молятся. Я бы не стал так легко предавать свои идеи, хотя не был в партии и пионером был ровно неделю.

—А что вы сделали с пионерским галстуком через неделю?

М. М. С меня его сняли. Я был недостоин. Таскал за косы девочек.

Т. С. Не то страшно, что эти люди в партии были. Но ведь как партийцы они проповедовали атеизм. А сейчас они и слово это забыли — вот что страшно!

М. М. Каждый в душе верит в какие-то силы. Бог един, а его пророки — Будда, Моисей, Христос или Магомет — у каждого свои. Бог посылает своих пророков утихомирить людей, а они не внемлют…

(Пауза.)

— 17 августа ваш праздник — как он пройдет?

М. М. В Баку устроим гуляние. Но это мертвый сезон, театры отдыхают, не вызывать же их из отпуска! А здесь будет небольшой междусобойчик.

— А теле- и радиопрограммы?

М. М. Что вы имеете в виду?

— Я полагал, что у вас много звонков от разных каналов с просьбой приехать, спеть, рассказать, прокомментировать записи…

М. М. Нет, пока нет. А вот Путина позовем. Он как-то давно, еще до президентства, был на одном из дней рождения. И я счел себя вправе пригласить его снова. Он ответил: хорошо. Но приедет ли, я не уверен — есть такая штука: протокол. И еще он как-то сказал очень дорогие мне слова: не знаю, кому Магомаев ближе — Азербайджану или России…

Валерий Кичин

* Маквала Касрашвили — оперная певица, солистка Большого театра.